Особенности росписи диаконника Ивана IV

Необычность состава росписи усыпальницы самого Ивана IV и значение в ней цикла композиций из жития Клеопатры и Иоанна уже отмечались выше. Но этим особенности росписи диаконника не исчерпываются. Здесь имеется несколько сюжетов, которые заставляют вспомнить детство Грозного и, в частности, эпизоды прощания Василия III с семьей, почти полностью совпадающие с описанием и изображением в Царственной книге под 1533 г., а также с более подробным и литературно украшенным текстом Степенной книги.

У постели умирающего собрались ближайшие члены семьи: сын-отрок почти прильнул к нему, стоя у изголовья ложа; в ногах постели — мать с младенцем, а позади нее боярыня. Умирающий одет в обычные княжеские одежды или одежды состоятельного человека, без каких-либо знаков отличия. Зато на голове женщины можно различить пятилопастной царский венец. Это дает право Сизову видеть в этом изображении Елену Глинскую со вторым сыном Юрием, в отроке — будущего Ивана IV у ложа больного Василия III. Композицию, непосредственно примыкающую к этой сцене, принято называть «Судом неправедным». Это изображение боярского пира, причем смерть, персонифицированная в виде обнаженной фигуры стрелка, стреляющего из лука, уже отметила себе жертву среди неправедного сборища, видимо, предающегося увеселениям вместо исполнения своего долга. Обе эти композиции Е. С. Сизов справедливо считает отражением первых впечатлений сиротства Ивана IV, а во второй ил них — непосредственный намек на годы боярского своеволия, годы обид и унижений, которые с горечью постоянно вспоминал Грозный.

[Не является ли это косвенным отражением антибоярских тенденций «правительства 50-х годов», тех настроений «избранной рады», которые повлекли за собой ряд реформ к «утеснению» боярскому, прекращению боярского «своеволия»? Если роспись усыпальницы исполнялась во время или в непосредственной близости к «огневой болезни» Ивана IV, то эти сюжеты являются косвенным подтверждением разномыслия и мятежа в непосредственном окружении Гроаного в период его болезни.

Однако Д. Н. Альшиц подвергает сомнению сам факт боярского мятежа в 1553 г. и утверждает, что полемическая острота и тенденциозность в освещении событий 1553 г. появляются в приписках Царственной книги лишь в период полемики с А. Курбским (ср. Д. Н. Альши ц. Происхождение и особенности источников, повествующих о боярском мятеже 1553 года.— «Исторические записки», № 25, 1948, стр. 265 — 284). Справедливость требует заметить, что точка зрения Д. Н. Алыпица получает подтверждение и в этих сюжетах, если роспись усыпальницы отнести к более позднему времени (кончине Ивана Ивановича в 1581 г.). Ср. С. О. Шмидт.

Когда и почему редактировались лицевые летописи времени Ивана Гроаного.— «Советские архивы», 1966, № 1, стр. 31 — 36; № 2, стр. 46 — 51.]

Состав росписи диаконника позволяет несколько уточнить датировку как росписи усыпальницы Ивана IV, так и всего собора.

Среди сюжетов, носящих, как нам кажется, биографический характер, находятся композиции, не имеющие к ним прямого отношения. Это пир богатого Лазаря, смерть богатого и бедного и «Лоно Авраамово» — место блаженства души бедного, иллюстрирующие притчу о богатом и бедном Лазаре. [Е. С. Сизов. Датировка росписи Архангельского собора Московского Кремля..., стр. 168.]

Композиции эти расположены на северной стене и частично переходят на восточную. В них можно усмотреть определенную социальную тенденцию, так же как в истории о неправедном присвоении злата сребролюбивыми иноками, Занимающей значительную часть второго яруса росписи южной стены собора. Пять больших композиций повествуют о том, как некий отрок, спасшийся чудесным образом, поведал игумену о злодеянии и как сребролюбцы были изобличены. [См. Ю. Н. Дмитриев. Указ. соч., стр. 159.]

Спасительная бедность, противопоставленная неправедному богатству, является не только традиционной иллюстрацией к притче о богатом и бедном Лазаре, помещенной в великокняжеской усыпальнице в общей связи с темой воздаяния за злые и добрые дела в час смертный. Она должна рассматриваться здесь в непосредственной связи с полемической направленностью повести о неправедно присвоенном злате, которая изобличает сребролюбие монахов. Такая «нестяжательская» тематика росписи могла быть включена в общую систему росписи лишь до «собора на еретики», т. е. до 1554 г.

Наличие нестяжательской тематики в росписи собора показывало, в каком именно качестве она принималась Иваном IV и его ближайшим окружением. Еще Максим Грек в наставлении к царю призывал «исправить» недолжное сребролюбие в среде духовенства.

[Максим Г р е к. Сочинения, т. I, изд. Троице-Сергиевой лавры, 1911.

В связи с событиями 1547 г. приобретают особый злободневный смысл слова Максима Грека, написанные им по поводу пожара 1537 г., истребившего тверской кафедральный собор: «Ваши приношения были бы мне приятны,— обращается в его послании Вседержитель к духовенству,— если бы вы приносили их от своих Законных стяжаний и трудов праведных. Если же вы приносите мне все это от неправедного и скверного лихоимства, от грабежа чужих имений, то моя душа не только возненавидит такие приношения, как смешанные со слеЗами вдов и сирот и кровью нищих, но и вознегодует на вас, как на приносящих противные моей правде и человечности, и потому-то я и истребляю ваши богатства огнем» (Максим Г р е к. Сочинения, т. II, стр. 260 — 276).]

Примечательны и вопросы царя на Стоглаве. В них, как известно, выражена определенная система вяглядов, во многом близкая к нестяжателям и уже во всяком случае соответствующая умеренной программе Максима Грека.

[Царь вопрошает о милостыни: «Милостыня и корм годовой и хлеб и соль и деньги и одежа по богодельным избам дают ив нашея казны..., а нищие и... престаревшиеся в убожестве... всякую скорбь терпят и не имеют где главы подклонити» (вопрос 12). «В монастыри боголюбцы дают душам своим и родителем на поминок вотчины и села и прикупи, ...а иное угодие у меня припрашивают и поймали много по всем монастырем... где те прибыли и кто тем корысуется... кто о сем истязан будет в день страшного суда?» (вопрос 15). «О церковной и монастырской казне еже в росты дают: угодно ли се Богови? Божественное писание и миряном резоимство возбраняет... Церковное богатство, нищих богатство» (вопрос 16) (см. «Стоглав». Казань, 1862, стр. 58, 59, 60, 61).]

В целях уточнения датировки росписи Архангельского собора напомним еще раз, что, обращаясь в 1553 г. с вопросами к царю и собору по поводу икон, написанных по самомышлению, Иван Михайлович Висковатый обвипял Сильвестра в ереси, не отделяя новшества иконописи от еретических взглядов Матвея Башкина.

[Весьма знаменательно, что писания Висковатого были переданы на собор, собравшийся для рассмотрения взглядов «московских еретиков», среди которых одно ил первенствующих мест отводилось Башкину. В ряде работ (Н. Покровский. Очерки христианского искусства и иконографии, стр. 335; Н. Е. Мнева. Искусство Московской Руси. М., 1965, стр. 116; Ю. А. Лебедева. Древнерусское искусство Х — ХЧИ вв. М., 1968, стр. 185) ошибочно утверждается, что собор был созван в связи с розыском по делу Висковатого. Между тем включение этого розыска в число вопросов, рассматривавшихся на соборе, еще раз подтверждает внутреннюю тенденцию компрометации Сильвестра и косвенного сопричтения его к еретикам.]

Как известно, ересь Башкина главным образом была направлена против сребролюбия церковников, против владения крестьянами и кабальными людьми, против социальных неправд, т. е., сохраняя основные позиции нестяжателей, его взгляды в некоторых отношениях содержали критику, подчас более заостренную.

Если мы обратимся к письменным источникам, связанным с Сильвестром, то в некоторых случаях сходство с взглядами Башкина будет разительно. В письме к сыну Анфиму Сильвестр указывает: «Работных своих всех освободив и наделих; иных скупив их работы на свободу отпущах..., а ныне домочадцы наши все свободны, живут у нас по своей воле». Больше того, Сильвестр ставит себе в Заслугу, что, давая приют для «многих туточных сирот и работных, и убогих... вскормих и вспоих до совершенного возраста», научил грамоте и ремеслу, но ни на кого ия них не наложил никаких материальных обязательств. «Все те,— пишет Сильвестр сыну своему Анфиму,— дал бог свободны, своими добрыми домами живут». Их трудами Сильвестр не пользуется, в рабство их себе не Закабаляет, но вменяет себе в заслугу обучение юных и помощь неимущим, рассматривая это как одну ия обязательных норм христианской этики.

Невольно напрашивается параллель с высказываниями Башкина, который, излагая свои сомнения благовещенскому попу Семену, с недоумением свидетельствовал, что в Апостоле и Евангелии говорится: «Вовлюби ближнего как самого себя..., а мы, де, Христовых рабов у себе держим, я де, что было кабал... то, де, еси все ободрал, да держу своих добровольно; добро, де, ему и он живет, а не добро, и он куды хочет, а вам, отцам,пригоже посещати нас почасту, и съ сем наказывать, как нам самим'жити и людей у себя держати не томительно; а видел есми и в правилах то написано, и мне то показалось добро». [«Жалобная благовещенского попа Симеона». («Московские соборы на еретиков XVI века») — ЧОИДР, 1847, год третий, М 3, стр. 22; ААЭ, т. I, № 238 (14).]

Те же мотивы Звучат и в высказываниях и убеждениях игумена Артемия, которого, по свидетельству Курбского, «царь Зело любяше и многожды беседовавше, поучаяся от него». [РИБ, т. XXXI, стлб. 337 — 338.] Артемий «того ради игуменство оставил, хочет себе внимать..., заповеди совершити... и от своею рукою питаться, пищею и одеждою доволитися». [Там же, стр. 23]

Читайте далее: Новгородско-псковская ересь и тенденции нестяжательства