Новгородско-псковская ересь и тенденции нестяжательства

Было бы очень соблазнительно установить непосредственную преемственность от нестяжательских тенденций ХV в. к середине XVI в. Однако исторические условия определили качественные отличия «еретических» движений в середине XVI в. Попробуем вкратце дать историческую справку.

Как известно, уже в конце XV в. на московской почве особенно сильно дали себя чувствовать реформационные движения, которые привычно называть новгородско-псковской ересью. Этому периоду истории русской общественной мысли в последнее время посвящено немало работ и публикаций. Поэтому нет нужды подробно останавливаться на изложении существа этого движения.

[Я. Лурье и Н. Казакова. Иа истории реформационных движений на Руси XIV — первой половины XVI века. М.— Л., 1961; А. И. Клибанов. Реформационное движение на Руси. М., 1962; Я. С. Лурье. Очерки по истории реформационного движения на Руси в XV — первой половине XVI века. М.— Л., 1962.]

Хочется отметить только, что на какой-то относительно небольшой период взгляды еретиков находили если не сочувствие, то во всяком случае «непротиводействие» со стороны Ивана III. В частности, одно из требований реформационного движения — так называемая «дешевая церковь» — осуждение самого факта церковных богатств, владения людьми, землями, все более концентрировавшимися в руках церковных феодалов, давало возможность Ивану III поставить вопрос о секуляризации церковных имуществ. [А. Павлов. Исторический очерк секуляризации церковных земель в России, ч. I. Одесса, 1871.]

В плане укрепления единодержавного государства рта мера приобретала чрезвычайное значение. Общеизвестно, что намерения Ивана III не были осуществлены, что он под давлением ортодоксальной части клерикалов вынужден был не только уступить в этом вопросе, но и дать согласие на казнь еретиков. Однако вопрос о росте церковных землевладения, особенно ла счет дарственных и «отписывания Земель» княжатами и боярами, тех земель, которые могли бы после смерти владельца отойти великому князю, остался не менее, если не более злободневным и во второй половине XVI в., еще в начале царствования Ивана IV. Представилась все та же возможность ограничений церковных землевладений, или просто присоединения их земель к Московскому государству (именно так, ибо наличие крупного церковного землевладения составляло своего рода государство в государстве).

[Напомним о борьбе правительства Елены Глинской в 30-х годах с ростом церковного землевладения, о конфискации земель новгородских монастырей и храмов в 1536 г. Вопрос о секуляризации оставался злободневным и в 30-е — 40-е годы и, как видно, позднее — ср. А. Павлов. Укаа. соч., стр. 102 — 103; В. Малинин. Старец Елеаварова монастыря Филофей и его послания. Киев. 1901, стр. 440 — 441; А. А. 3имин. Реформы Ивана Гровного. М., 1960, стр. 232; Г. Н. Моисеева. Старшая редакция «писания» митрополита Макария Ивану IV. ТОДРЛ, т. XVI. М.— Л., 1960, стр. 466 — 472; Н. Н. Масленникова. К истории создания теории «Москва — Третий Рим».— ТОДРЛ, т. XVIII. М.— Л., стр. 580.]

Дело Матвея Башкина, бывшее предметом рассмотрения на соборе 1554 г., явилось одним из актов той внутренней подспудной борьбы, которая велась в непосредственном окружении Ивана IV. Сторонники ограничения или уничтожения церковных владений и обращения освободившихся средств на «награждение» «служилых людей» и других государственных расходов, видимо, стремились найти новые формы для разрешения этого вопроса. Матвею Башкину было предложено «разметить воском» Апостол и таким образом выявить те цитаты, при помощи которых он обличал своего духовника. Размеченный Апостол был представлен не только Сильвестру, но, как известно, и самому царю. [ЧОИДР, 1847, год третий, № 3, стр. 22 — 23. Ср. А. А. Д и м и н. И. С. Пересветов и его современники, стр. 172 — 175.]

Не совсем понятно, с какой целью это было сделано. Наложить эпитимью, подвергнуть церковному запрещению еретика было в полной власти и благовещенских протопопов и митрополита, царского разрешения на это не требовалось. Быть может, Сильвестр представил эти искусно отмеченные цитаты ия Апостола вниманию царя как возможное обоснование назревающих законодательных мероприятий?

О том, что мысль Ивана IV и позднее неоднократно обращалась к чрезмерности церковных Землевладений, что стяжательство монастырской братии вызывало у него недоброжелательные, а порой и сатирические отклики, показывает известное послание царя Кирилло-Белозерским старцам.

[С неподражаемой иронией строит свои обличения Иван IV в этом послании: «.,велицыи светильники, Сергие, и Кнрил, и Варлам, Дмитрей и Пафнотей, и мнози преподобнии в Рустей земли уставили уставы иноческому житию крепостные, яко же подобает спастися. А бояре, к вам пришед, свои любострастныя уставы ввели: ипо не они у вас постриглися — вы у них постриглися... они вам учители и законоположители».

И тут же Иван IV разъясняет, в чем изменение устава: «Досюдова в Кирилове и иглы было и нити лишние в келии не держати, не токмо, чего иных вещей. А двор ва монастырем, да и запас (который завел Шеремтев) на что? То все беззаконие, а не нуже... Смотрите же: слабость ли утверждается или крепость? А вы се над Воротыньским церковь есте поставили! Ино над Воротыньским церковь, а над чудотворцем нет. Воротыньской в церкви, а чудотворец яа церковью! И на Страшном спасове судищи Воротыньской да Шереметьев вьппе станут: потому Воротыньской с церковью... А Кирила вам своего тогды как с Шереметьевым поставить — которого выше? Шереметьев постригся ив боярства, а Кирило и в приказе у государя не был» (Послание в Кирилло-Белояерский монастырь (1573).— В кн.: «Послания Ивана Гроаного». М.— Л., 1951, стр. 172, 173, 180). См. также С. О. Шмидт. О послании Ивана Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь.— ТОДРЛ, т. XXIV. Л., 1969, стр. 163 — 166.]

Если даже воздержаться от прямого утверждения, что в числе реформ, разрабатывавшихся правительством 50-х годов, предусматривалась система мер по ограничению церковных имуществ и Землевладений и всяческих льгот, то, во всяком случае, есть все основания говорить, что вопрос о нестяжательство вновь стал предметом обсуждения не только в среде еретиков второй половины XVI в., но и непосредственно в ближайшем окружении царя.

[Так, Максим Грек писал о том, что если некоторые представители церкви «все имения и стяжания, назначенные на пропитание нищих и сирот, обратили на свои излишества... весьма прилично благочестивым царям исправлять таковые недостатки» (Послание к Ивану Васильевичу.— Максим Грек. Сочинения, т. I, стр. 111, 223. См. также А. Павлов. Указ. соч., стр. 106).]

Были сделаны даже некоторые попытки провести ограничительные реформы. Так, в 1548 г. Николо-Песношский монастырь был лишен недавно дарованных привилегий и обязан платить ямские деньги. В июне 1549 г. Симонов, Песношский и другие монастыри (кроме Троице-Сергиева, Соловецкого, Кириллова и Новодевичьего) лишались права беспошлинной торговли в Дмитрове, Кимрах и Рогачеве. В том же году прекращается выдача тарханных грамот. [А. А. Зимин. Указ. соч., стр. 333; ср. Г. Н. Моисеева. Указ. соч., стр. 466 — 472]

Правда, все это можно объяснить стесненными финансовыми обстоятельствами в период подготовки к Казанскому взятию, однако настойчивое обращение к темам нестяжательство в литературе и искусстве заставляет рассматривать эти факты и в свете истории общественной мысли и в плане выявления политики правительства 50-х годов.

Социальная программа нестяжателей второй половины XVI в. раскрылась на соборе 1554 г. с достаточной полнотой. Из всего хода прений на соборе явствует, что эта программа находила сочувствие, если не полностью разделялась Сильвестром, который, как говорилось выше, стремился познакомить Ивана IV с «доводами» размеченного Матвеем Башкиным текста Апостола. По-видимому, для этого почва была подготовлена, о чем свидетельствуют не только царские вопросы на Стоглаве, но и перечисленные выше ограничения монастырских льгот.

Идеи нестяжательства стали вновь злободневны и привлекли внимание правительственных кругов, поскольку на этой фазе феодальной борьбы факт отписок земель на монастыри и церкви продолжал являться очень существенным фактором сопротивления княжат и бояр единодержавной политике московского государя, кроме того, церковные имущества могли существенно пополнить государственную казну во время ведения войн. [А. Павлов. Указ. соч., ч. I, стр. 106—166.]

Однако и сам религиозно-нравственный аспект нестяжательства играл в это время не последнюю роль. Теряя значение крупнейшего феодала в системе единодержавного государства, церковь оставляла за собой господство в сфере общественной мысли, где идеи нестяжательства позволяли привлечь сочувствие самых разнообразных кругов: от вольнодумцев в кругах правящих до беднейшего крестьянства, для которого вопросы эти приобретали особую остроту.

Все сказанное заставляет несколько иначе, чем было до сих пор принято в литературе, истолковывать смысл нестяжательской тематики в стенописях Архангельского собора.

Прежде всего можно утверждать, что развитой цикл «иллюстраций» к притче о богатом и бедном Лазаре, размещенный в усыпальнице Ивана IV, составляет единое целое с историей об обретении злата, представленной в росписи южной стены собора. Наличие нестяжательской тематики в росписи собора позволяет прежде всего датировать роспись усыпальницы временем сразу же после «огневой болезни» Ивана IV, а роспись всего собора поставить в известную связь с движением против церковного землевладения. Следовательно, и стенописи в целом могли быть осуществлены еще до первого собора против еретиков 1554 г. Напомним, что собор «на еретиков» 1554 г. не был единственным, подобные соборы повторялись в 1555, 1557 и 1558 гг. Как известно, в царском архиве находилось несколько ящиков, посвященных соборным «на еретиков» делам. [См. Опись царского архива.— AAP, т. I, № 289, стр. 349 и 363; «Описи царского архива XVI века и Архива Посольского приказа 1614 года». М., 1960, стр. 37 и 43.]

Однако, опираясь на послание Грозного к Максиму Греку и учитывая состав дел в царском архиве, можно утверждать, что наибольшим вниманием пользовалась ересь Матвея Башкина. Богатство, как прокламировали идеологи правительства реформ 50-х годов, являлось препятствием к духовному совершенству, было источником всяческой неправды, в частности (как и в XV в.) осуждалось сребролюбие, лихоимство в монашеской среде. Именно так следовало читать иллюстрации к притче о богатом и бедном Лазаре из росписи диаконника, в сопоставлении с историей об обретении злата па южной стене собора. Не утрачивая полемической остроты и известного рода действенности, больше того — неся очевидный элемент осуждения сребролюбивого монашества, такая редакция нестяжательства не вступала в противоречие с догматической стороной вероучения и, хотя бы во внешних своих формах, не противоречила идеологии ортодоксальной церкви, ибо сребролюбие всегда относили к числу человеческих пороков. Тем не менее помещение этого цикла фресок в росписи усыпальницы русских единодержавцев, среди тем религиозно-нравственных и историко-государственных, выдвигало нестяжательскую тематику в число важнейших. Здесь она приобретала значение куда более широкое, нежели только обличение пороков монашества, и превращалась в одну из частей общей идеологической концепции, получившей отражение в стройной системе монументальных и станковых памятников, созданных в середине XVI в.

Читайте далее: "«Четырехчастная» икона и московский собор на еретиков 1554 г."